Америки находилась в рабстве. Конечно, "мы не должны забывать об ограничениях прав, наложенных людьми XVIII века, но останавливаться на этом, - предостерегает историк Линн Хант, - похлопывая себя по спине за наше собственное сравнительное "продвижение", значит упускать суть. Как эти мужчины, жившие в обществах, построенных на рабстве, подчинении и, казалось бы, естественном раболепии, смогли представить себе мужчин, совсем не похожих на них, а в некоторых случаях и женщин, как равных?"9
То, что многие люди стали считать других равными себе, стало важнейшим событием просвещенного восемнадцатого века. Даже такие аристократы, как богатый рабовладелец Уильям Берд и Фрэнсис Фокьер, колониальный губернатор Виргинии, признавали, что все люди, даже представители разных наций и рас, рождаются равными и что, по словам Берда, "главное отличие одного народа от другого проистекает лишь из различий в возможностях совершенствования". "Белые, красные или черные, отполированные или неотполированные", - заявил губернатор Фокьер в 1760 году, - "Люди есть люди".10 Большинство признавало, что на каком-то базовом уровне все люди похожи друг на друга, что люди, по словам пенсильванского священника в 1790 году, "все причастны к одной и той же общей природе" и что только образование и воспитание отличают одного человека от другого. Это были взрывоопасные предположения - предположения, которые стали доминировать в американском мышлении в течение нескольких десятилетий после революции.11
Обладание общей природой связывало людей естественной привязанностью и моралью, так считали самые радикальные реформаторы. Люди, какими бы скромными и необразованными они ни были, обладали сочувственным социальным инстинктом и нравственной интуицией, которая подсказывала им, что правильно, а что нет. Действительно, некоторые либералы считали, что простые неграмотные люди обладают более сильным нравственным чувством, чем образованные джентльмены. "Предложите моральный вопрос пахарю и профессору, - говорил Джефферсон, - первый решит его так же хорошо, а часто и лучше, чем второй, потому что его не сбили с пути искусственные правила".12
Эти идеи лежали в основе радикальной веры Джефферсона в минимальное правительство. Наиболее либерально настроенные люди XVIII века - те, кто во время революции использовал термины из английской политики и называл себя вигами в противовес консервативным и роялистским тори - склонны были видеть общество благодетельным, а правительство - злонамеренным. Социальные почести, социальные различия, привилегии, деловые контракты, привилегии и монополии, даже чрезмерная собственность и богатство разного рода - в общем, все социальные несправедливости и лишения - казалось, проистекали из связей с правительством. "Общество, - сказал Томас Пейн в блестящем изложении этих радикальных либеральных взглядов вигов в "Здравом смысле", - порождается нашими потребностями, а правительство - нашими пороками". Общество "положительно содействует нашему счастью, объединяя наши привязанности", правительство - "отрицательно, сдерживая наши пороки". Общество "поощряет общение", правительство "создает различия".13 Если бы естественным склонностям людей любить и заботиться друг о друге было позволено течь свободно, не засоряясь искусственным вмешательством правительства, особенно монархического, считали самые преданные республиканцы, такие как Пейн и Джефферсон, общество бы процветало и держалось вместе.
Джефферсон был настолько уверен в естественной гармонии общества, что порой был близок к тому, чтобы вообще отрицать какую-либо роль правительства. В 1780-е годы он был мало заинтересован в укреплении национального правительства, созданного в соответствии со Статьями Конфедерации. По его мнению, Конфедерация была не более чем временной комбинацией штатов, собранных вместе с единственной целью - вести войну против англичан; после заключения мира ей следует дать распасться. К декабрю 1783 года он считал, что "постоянное заседание Конгресса не может быть необходимым в мирное время". По его мнению, после решения самых неотложных дел делегаты должны "разойтись и вернуться в свои штаты, оставив только Комитет штатов", и таким образом "уничтожить странную идею, что они являются постоянным органом, которая необъяснимым образом завладела головами их избирателей и вызывает ревность, вредную для общественного блага".14 Это была концепция национального правительства, от которой Джефферсон и некоторые другие оптимистично настроенные республиканцы так и не смогли полностью отказаться.
ЛИБЕРАЛЬНЫЕ ИДЕИ о том, что общество гармонично от природы и что каждый человек обладает общим моральным и социальным чувством, были не утопическими фантазиями, а выводами из того, что многие просвещенные мыслители считали современной наукой об обществе. В то время как большинство священнослужителей продолжали призывать своих простых прихожан к христианской любви и милосердию, многие другие образованные и просвещенные люди стремились секуляризировать христианскую любовь и найти в самой человеческой природе научный императив любви к ближнему, как к самому себе. "Как регулярное движение и гармония небесных тел зависят от их взаимного притяжения друг к другу", - говорил либеральный массачусетский проповедник Джонатан Мэйхью, так и любовь и доброжелательность между людьми сохраняют "порядок и гармонию" в обществе. Любовь между людьми была гравитацией морального мира, и ее можно было изучать и, возможно, даже манипулировать ею легче, чем гравитацией физического мира.15 Просвещенные мыслители, такие как лорд Шафтсбери, Фрэнсис Хатчесон и Адам Смит, стремились обнаружить эти скрытые силы, которые двигали и удерживали людей вместе в моральном мире, силы, которые, по их мнению, могли бы сравниться с великими научными открытиями XVIII века о скрытых силах - гравитации, магнетизме, электричестве и энергии, - действующих в физическом мире. Из таких мечтаний родилась современная социальная наука.
Поскольку это естественное социальное или моральное чувство, по словам шотландского иммигранта и филадельфийского юриста Джеймса Уилсона, делало "человека способным управлять своими делами и отвечать за свое поведение по отношению к другим", оно не только сплачивало общество, но и делало возможным республиканское и в конечном итоге демократическое правительство.16 Действительно, для многих американских мыслителей эта естественная общительность людей стала современной заменой аскетической классической добродетели древности.
Многие интеллектуалы XVIII века все еще сохраняли веру в античные мужские и воинские добродетели. Свидетельство тому - восторг, с которым была встречена классическая республиканская картина Жака-Луи Давида "Клятва Горациев", выставленная в Париже в 1786 году. Однако многие другие, например Дэвид Хьюм, пришли к выводу, что классическая республиканская добродетель слишком требовательна и сурова для просвещенных цивилизованных обществ Европы XVIII века. Это правда, писал Хьюм, что древние Спарта и Рим были свободными республиканскими государствами, граждане которых были добродетельны и самоотверженны. Но это были также небольшие государства, которые почти постоянно находились в состоянии вооруженной борьбы. Такой вид классической воинской добродетели больше не имел смысла в просвещенном восемнадцатом веке, в эпоху разросшихся торговых обществ.17
Нужен был новый вид добродетели, и многие англоязычные люди, включая многих американцев, нашли его в инстинкте людей быть общительными и сочувствующими друг другу. Добродетель стала не столько суровым и воинственным самопожертвованием древности, сколько современной готовностью ладить с другими ради мира
